Роман Сидоров
|
# Дата: 19 Апр 2008 14:54
Ответить
Обсуждение фильма в клубе "Синефантом"
«Гадкие лебеди» Константина Лопушанского Октябрь 11, 2006
Анонс пограммы
ПЕРЕД ПОКАЗОМ
Андрей Сильвестров: Добрый день! Меня зовут Андрей Сильвестров. Здравствуйте. (Кивает кому-то в зале.) Я с гордостью хочу представить сегодняшний наш показ. У нас в гостях Константин Лопушанский, режиссер фильма «Гадкие лебеди» и продюсер фильма, Андрей Сигле. Одновременно Андрей является и композитором фильма, музыкальный ряд очень важен для этого фильма. Прежде чем мы начнем наш показ, я хотел бы предоставить слово авторам. Потом мы посмотрим фильм. Напоминаю, что после просмотра будет короткий перерыв, после которого Константин и Андрей ответят на ваши вопросы.
Константин Лопушанский: Друзья, должен вам сказать, что каждый художник, если он в своем уме, понимает цену тому, что он сделал. Не хочу показаться полным безумцем, я кое-что в кино понимаю, я принимал участие более чем в 40 международных фестивалях, и я могу сказать: то, что вы увидите сегодня - это шедевр. Не потому, что я такой хороший или Андрей такой замечательный, просто у каждого художника бывает, когда на него вдруг голубь сел и покакал ему на мозги, и у него что-то происходит. А в другой раз ничего не происходит. Поэтому так нам вдруг дали случайно – Бог знает почему, может быть время совпало, другим не дали, звезды так повернулись. Так мне кажется. Может быть, вы, посмотрев кино скажете, что это совершенно другое. Может быть. Но мне кажется так. Я это говорю искренне. А что касается музыки – так она вообще гениальна. Я подбиваю Андрея на отдельный саундтрек. Он пока от скромности противится, но, думаю, со временем он поймет.
Андрей Сигле: Я понимаю, что нам придется отвечать за те слова, которые произнес Константин. У меня есть дочка, ей восемь лет, и поверьте мне, она самая красивая на всей Земле. Вероятно, исходя из этого, Константин Сергеевич и говорил, что мы кино рождали, рождали его год... Два? Три? Достаточно долго. А замысел рождался вообще 15 лет назад. Поверьте, мы находимся внутри этого процесса и для нас он как собственный ребенок, он выглядит вот таким совершенно безукоризненным и безупречным. Хотя, я уверен, у вас будет свое мнение, после фильма мы готовы ответить на все вопросы. Спасибо!
ПОСЛЕ ПОКАЗА
Андрей Сильвестров: Я хочу представить еще раз: Константин Лопушанский - режиссер фильма, Андрей Сигле – продюсер и композитор. Спасибо вам, что вы пришли! (В зал.) Друзья, если вы что-то хотите сказать...
Константин Лопушанский: Я считаю, что фильмом мы много чего сказали.
Андрей Сильвестров: Друзья, поднимайте руки, мы ждем вопросов!
Борис: Должен признаться, я большой любитель Стругацких и, в частности, «Гадких лебедей». Я читал сценарий «Туча» и потом долго хотел выяснить, по какому произведению написан сценарий, и после этого прочитал «Гадких лебедей». А когда неделю назад узнал, что снят фильм и будет показываться, я вообще очень обрадовался. Спасибо за фильм, он мне очень понравился. Но именно как произведение, снятое по «Гадким лебедям»... Сильно расстроила концовка. Почему вы ее изменили? С моей точки зрения концовку нельзя было переделывать вообще. Что хотят сказать Стругацкие: есть дети, взрослые их боятся. Взрослые недостойны того, чтобы продолжать жить в этом мире. Изначально все должно было сложиться так, как хотели дети, потому что дети – они всемогущие. В книге дети – наше будущее, неотвратимое, и хотят взрослые этого или нет, но оно наступит все равно. Последние кадры говорят сами за себя: зеленая трава, чистое небо. У Стругацких дети не ходили в монашеских одеяниях и не были похожи на дьявольских пришельцев. У вас они страшные и не внушают никакой симпатии. В фильме мне они не понравились совершенно. Не думаю также, что они понравились тем людям, которые не читали книгу, а просто смотрели фильм. В книге дети были в шортиках, дети были в футболочках. Дети хоть и говорили умные вещи, они так и оставались детьми. Они шокировали как раз тем, что говорили умные вещи, пугали главного героя. Но по крайней мере мне они очень нравились в книге и я сам ассоциировал себя с таким ребенком. А в фильме дети дьявольские, концовка такая, что дети победили, точнее, добились того, чего хотели. Но я понял, почему вы так сняли. Если бы я снимал фильм, я бы снимал его с точки зрения ребенка, а вы сняли фильм для взрослых. Для того чтобы взрослые подумали: «Боже мой, боже мой, какие мы взрослые! Что мы сделали с этими детьми!». А я бы снимал как ребенок, и сделал бы так, чтобы дети добились в итоге того, чего хотели. Взрослые бы погибли. Может быть, остался Виктор, может быть, остались бы самые достойные, но...
Константин Лопушанский: Можно отвечать? Вы сейчас просто пересказали нам замечательную повесть Стругацких, написанную в 60-е годы. Со всеми приметами того времени, прекрасными, но в том числе и прекраснодушными, и иллюзорными, и ошибочными, как показало время. Дело в том, что 60-е годы - это целый комплекс идей и проблем того времени. Они были романтичными. Вечера в Политехническом, читали стихи, «человек создан для того, чтобы читать стихи!», ехали строить новые города... Это мировоззрение! Будущее – оно, конечно, светлое. Оно должно быть лучше! И эти дети будут лучше этих шестидесятников! Того же Сахарова лучше, того же Тарковского лучше. Они старые, а придут детки, и они лучше будут! Это концепция такая. А представьте их на экране в этих шортиках, в платьишках, эта девочка... Исходя из этого, следуя правде жизни, перестройку мы пережили, а там предполагалась перестройка. Ведь за всем этим эзоповым языком читалась тоталитарная система с президентом о котором Стругацкие писали «кабанье рыло», главный герой брал в руки гитару и пел песню «Лечь на дно как подводная лодка» и пил очень много алкогольных напитков. Ни у кого не было сомнений, о ком идет речь.
Так вот, чтобы следовать правде, будущее это, о котором они тогда говорили, наступило. Если мы хотели бы правдивый финал, то его надо было снимать в следующей манере. Мы эту тему обсуждали со Славой Рыбковым, учеником Стругацких, который прекрасно знает, как надо, и пришли к выводу, что нужно снимать такой финал: вот стоит Сахаров, вот Тарковский, интеллектуалы, и я в том числе – стоят все, кто призывал, и всматриваемся в туманную даль. (Встает со сцены, начинает жестикулировать, показывает, как всматривается в туманную даль.) Из туманной дали поднимается облако пыли, и из него идет толпа! Вот они ближе! Вот они, наши дети! И выходят братаны такие бритые в цепях: «Папики, вы нас звали – а вот они мы! Опа!»
Это если следовать времени. Поэтому Борис Натанович Стругацкий, мудрый человек, когда мы с Андреем приехали к нему, сказал фразу свою, которую он повторяет последние годы. Фраза замечательная из уст писателя такого уровня: «Чем дальше вы уйдете от литературной основы, тем лучше будет ваш фильм». Во-первых, разность языка присутствует: литературный язык и киноязык. Чтобы сделать хороший фильм, нужно чтобы он был имманентно цельным произведением киноискусства, кинообразы по определению другие, нежели литературные. Кроме того, в этой истории атмосфера времени с политическими аллюзиями, с заблуждениями того времени – это устарело. Поэтому нужно было выбрать самую главную идею, ту метафору, которая остается живой до сегодняшнего дня: противостояние высокоинтеллектуальной сущности и антиинтеллектуальной, то есть дебильной. Во всем мире сейчас идет дебилизация общества, культуры... Быдло победило! Но остались ростки умников. Во времена Стругацких их называли очкариками. Тогда мода даже была – бить очкариков. А народ – он всегда прав. Нас много, поэтому мы правы. Но закладывалось подозрение, что если вас много, то это еще не значит, что вы правы. И Стругацкие, в отличие от многих других, позволяли себе так резко говорить о народе, о людях, о большинстве, которое может быть не право, о человечестве, которое, как там сказано, «и по Канту дерьмо, и по Гегелю дерьмо». Дерьмо по определению. Шикарная фраза, на мой взгляд. Она сказана в другом контексте, но когда такая критика из уст детей идет, тогда она замечательная, она приобретает оттенок искусства, а не публицистической статьи. Да и вообще эта критика не должна сводиться к каким-то социальным структурам. Она выше, она в отношении сущности человека. А если мы подходим к этому, то давайте вспомним, что пророки библейские говорили: они так современное общество свое поливали - мало не покажется. Испокон веков так было, что как только интеллект одолевал какую-то личность, она начинала поливать все вокруг. Почему? Потому что критерии этого высокого ума или этого высокого духа никак не сходились с преобладающим.
Этот механизм, пружина, двигающая человечество на протяжении веков, она показала самую ценную и важную идею, а сейчас она обострилась как никогда. В силу того, что процесс резко пошел вниз. Это плохо. Несмотря на то, что появились дети индиго, очень странные, фантастические вещи какие-то. Когда мы отбирали детей, которые вам не понравились, реальные детишки из петербургских хороших школ, интеллект их зашкаливает. Это дети с колоссальным интеллектом! Почему они такие – остается загадкой.
Вас смущает, что они одеты, как семинаристы? Может быть, это ваше личное отношение. Мне, наоборот, показалось это очень важным, потому что те, кто приходит с новыми идеями в наш мир, - даже если высокие идеи правы - они всегда жестоки. Потому что момент отторжения всего вокруг предполагает в человеке неизбежную жестокость. В том числе интеллектуальную жестокость. Меньшинству, когда оно слышит о себе такое, несладко становится. Банев не возражает детям, когда они говорят. Не исключено, что он разделяет эти взгляды. Недаром они отметили его личность, произведения и так далее. Но он говорит о жестокости, и тут он прав. Интеллектуальная жестокость, или, быть может, жесткость сопутствует даже пророкам. Этот комплекс идей нам дорог. Я понимаю, вы очень любите Стругацких, но сравнивать фильм с повестью категорически неправильно – наше произведение самостоятельное. Оно отталкивается от основы Стругацких, от лучших идей и образов, и прежде всего от образа тайны. Удивительное мастерство их прозы в том, что она всегда несет в себе какую-то труднопередаваемую словами тайну. Мы об этом очень много говорили с Андреем, потому что в этом фильме музыка имеет грандиозное значение для того, чтобы передать тайну, магию беззвучного движения финала, магию возникающих звезд. Магические вещи гораздо легче передать с помощью музыки. Нам надо было очень точно попасть в музыкальный образ, который в нашем случае является частью драматургии. Вот этот комплекс идей, который я хотел бы, чтобы вы восприняли и тогда несколько иначе посмотрели на сравнение с повестью Стругацких. Сам Стругацкий не предлагал сравнивать, так что мы имели право делать свое.
Борис: Но мы же сравниваем. В повести дело происходит в 60-х, но я ее читал несколько лет назад всего. Это произведение не должно носить исторический оттенок. В самом произведении не было ни слова о настоящих лидерах, о том, что там происходит, и я его смотрел вне контекста времени, вне контекста истории.
Константин Лопушанский: В самом начале разговора вы сказали контрольную фразу, которая вас выдает: «В отличие от вас я бы снял...». У меня огромная симпатия к вам, потому что вы очень серьезно относитесь к материалу, но «я бы снял» означает, что у вас своя собственная сложившая точка зрения. «Я бы трактовал», «мне было бы дорого» - с этих точек зрения мы не сойдемся. Вы бы сняли так, я бы снял так, а Андрей снял бы иначе. С этих сторон невозможно нас сравнить, потому что у каждого своя точка зрения. Что-то не принимать или принимать можно, исходя из тех параметров игры или правил, которые мы предлагаем, иначе мы не выйдем на диалог.
Борис: Я хотел бы этот фильм пересмотреть много-много раз так же, как я хотел бы перечитать книжку. Когда перечитываю книжку и подхожу к концу, мне хочется жить, потому что я понимаю, что есть к чему стремиться. А фильм я смотреть больше не буду, потому что в итоге я понимаю, что я вырасту, стану взрослым и буду...
Андрей Сигле: Вы уже выросли...(Смеются.)
Борис: Нет-нет-нет!
Андрей Сигле: Фильм, когда дети победили уже снят до нас. Он называется «Гарри Поттер». Поэтому мы решили другую концовку применить, чтобы хоть чем-то отличаться. (Смеются.) Мы не делали экранизацию произведения. Скажу вам по секрету, что я повесть «Гадкие лебеди» не читал, я читал только сценарий. Это помогает мне воспринимать это кино таким, как оно есть. У нас были очень серьезные споры по поводу даже концовки. Я требовал всех мочить, всех детей, всех – до самого последнего человека. Нас многие спрашивают: «Мокрецы у вас хорошие или плохие? Дети у вас хорошие или плохие?» Главная мысль, которую мы пытались донести: они другие. Они не хорошие и не плохие. Кому-то они нравятся, а кому-то – нет. И дети, и мокрецы. И главная мысль в том, насколько мы готовы принимать другое. Человека в чалме, женщину в парандже, мужчину в кепке с длинным носом... Мы их принимаем? Мы пытаемся их понять? Пытаемся войти в суть их мировоззрения? Или просто взять и разбомбить их, как Ирак, и поставить туда своих людей, которые насадят тот образ жизни, который нам ближе, и тогда настанет то самое благоденствие и понимание мира, которое живет в нас. И мы успокоимся. Для нас это будет то самое светлое будущее. Оно все равно придет, вы правы. Но никто не знает, какое оно.
Борис: Будущее делаем мы! И вы, кстати, тоже. Об этом говорит книга. А о чем говорит фильм?
Андрей Сигле: (Устало проводит рукой по волосам.) Да мы не про книгу. Мы говорим о том, что все мы делаем будущее. И нашими руками кто-то делает будущее. А какое оно будет? К сожалению, мы тревожимся о том, что будет в дальнейшем. У нас нет такого радужного отношения к тому, что мы строим, и к тому, что нашими руками строится.
Надежда: Я, как и многие, не читала повесть «Гадкие лебеди», как и композитор. Я бы в первую очередь хотела отметить музыку, а уже потом продюсера. Фильм мне очень понравился. У меня все время было ощущение, что я читаю книгу, но не оригинал. Мне все время хочется перелистывать страницу, потому что она рано или поздно закончится. Я не заметила, как пролетело время фильма. В диалоге, который я слышала до этого, я больше согласна с композитором: я не заметила никаких политических линий, которые может быть были у Стругацких. Виктор говорит, что хочет видеть детей умными, но потом он говорит слово «добрыми». Самую страшную фразу я услышала в конце, когда сестра обращалась к девочке: «Нужно быть как все». Для меня в фильме главное - доброта и человечность. Почему дети приговорили все остальных членов комиссии и не приговорили Виктора? Потому, что они в нем что-то увидели? Какую-то доброту? Я не знаю, как описать эти эмоции. У меня к автору нет вопросов, я скорее для себя их задаю... Но я думаю, что не интеллект победит. Я знаю очень много умных людей, точнее, скорее образованных, но они не представляют из себя ничего. Извините, я волнуюсь.
Константин Лопушанский: Спасибо, это очень ценная мысль. Одной из самых важных сцен для нас является сцена в бомбоубежище, когда впервые за весь фильм девочка обращается к Баневу как дочка, просто как испуганный ребенок: «Папа, почитай что-нибудь. Почитай, потому что страшно». Она не ребенок, который управляет миром, она испуганный ребенок. Он ведет себя как отец. Дальше весь финал идет история отца и дочери. Дочери, которую пытается уничтожить общество, а он пытается ее спасти. Они вдвоем перед страшной угрозой этого мира, перед загадочной судьбой, но в то же время с неистребимым желанием расти духовно, интеллектуально – ничто ее их не остановит. В этом есть та воля, которая в ней есть. В этом – наша надежда, позитив.
Андрей Сигле: Спасибо большое за слова про музыку. Я очень старался.
Дмитрий: По ходу фильма я заметил, что часть героев с очками. Это просто замечание мое или вы хотели что-то этим сказать?
Константин Лопушанский: Андрей, вы хотели бы что-то сказать, как продюсер с очками?
Андрей Сигле: Девушка сказала, я в первую очередь композитор, а во вторую очередь продюсер. Я хочу сказать, что продюсерская работа крайне тяжелая. Вы не представляете, каких трудов стоит удержать этих негодяев в рамках бюджетной сметы, чтобы можно было закончить картину, когда режиссер с возмущением узнает о том, что смета подходит к концу, а у него еще столько идей. Это титанический труд...
Константин Лопушанский: А по поводу очков – никакой идеи, кроме той, что у людей бывает плохое зрение.
Надежда: Я ни в коем случае не принижаю роль продюсера, просто я хотела оценить именно музыку. Я один раз в жизни видела, как снимают кино, это был сериал «В круге первом». Снимали в МГУ. Я вообще не понимаю, как можно из этой толпы людей непонятной, которые бегают четыре часа... Я ходила и наблюдала за этим – очень хотелось познакомиться с красивым актером. Это была безумная...
Андрей Сильвестров: Давайте перейдем к обсуждению этого конкретного фильма. Передайте микрофон на задний ряд.
Рихард Остроумов: Заочно спасибо Стругацким за эту повесть. Спасибо большое вам за фильм, спасибо за музыку. Я в титрах увидел, что какая-то часть фильма снималась в пансионате «Дюны». Можно узнать, что именно там снималось, а то я не узнал ни одного ландшафта.
Константин Лопушанский: Это говорит о нашем мастерстве – если бы вы узнали, это была бы катастрофа. Мы старались, чтобы не узнали. Есть там такой клуб для гольфа, вокруг которого наши художники выстроили пространство, где живет доктор Голем, польский эпизод. Сначала хотели действительно снимать в Польше, но когда посмотрели там возможную натуру, увидели, что она у нас находится тут, рядом, такая же и даже более выразительная.
Андрей Сигле: Ответьте пожалуйста вашему соседу – почему вы в очках?
Рихард Остроумов: Почему я в очках? Руки коротки.
Константин Лопушанский: Ну, неважно, это все шутки.
Рихард Остроумов: Я просто очень хорошо знаю это место. Меня удивило то, что с одной стороны, ни одного похожего ландшафта. С другой стороны, атмосфера места в вашем фильме очень сильно присутствует. Сам пансионат представляет собой очень странное зрелище.
Андрей Сигле: Открою вам секрет. Помните, в фильме есть такой эпизод, где они сидят в ресторане и разговаривают с Голембой? Меня кинематографисты профессиональные спрашивают: скажите, как это? Где это? Никому в голову не приходит, что декорация построена в воде, на Финском заливе. Они думали, наоборот, что декорация заливалась водой. Это придумка Константина Сергеевича.
Константин Лопушанский: Это ноу-хау!
Рихард Остроумов: Собственно, с этого места можно перейти к прямым реакциям. С того места, когда Виктор Банев приезжает в Польшу, начинают возникать аллюзии с Тарковским. Это сознательно?
Константин Лопушанский: А что там такого похожего?
Рихард Остроумов: Окрестности домика в Польше похожи на домик отца в «Солярисе».
Константин Лопушанский: Я вообще творчество Андрея Арсеньевича знаю хорошо, фильмы знаю наизусть. В «Солярисе» была вода, много деревьев было. Знаете, столько домиков в кино снимают. Поэтому, я думаю не очень верно сравнивать. Это такой жанровый, детективный эпизод в фильме: человек с ружьем и так далее.
Рихард Остроумов: А вода...
Константин Лопушанский: У Стругацких, если вы читали, все построено на том, что идет вселенский дождь, просто потопный дождь, ливень, выходящий за грань смысла и возможностей природы. Потому снять такой фильм без воды и без того, чтобы она текла, - это все равно как выкинуть это произведение и снять другое совсем, не «Гадкие лебеди», а «Прекрасные утки», например.
Рихард Остроумов: Но снять же можно по-разному...
Константин Лопушанский: Как могли, так и сняли.
Рихард Остроумов: Это слова все, ведь главное – образ...
Константин Лопушанский: Это у вас возникает такой образ. Мы об этом думали, но это смехотворно все, из-за того, что у Тарковского было много воды не снимать дождь в произведении, которое в своей литературной основе целиком пронизано дождем. Мы пошли другим путем. Мы решили снять это так, как никто другой до нас не снимал, в том числе и Тарковский. Что мы сделали? Это дорого стоило продюсерам, но мы пригласили художников по воде. Правда, мы сами не знали, что такие существуют, но, оказывается, есть. Особенно в Петербурге, где очень много фонтанов, данные люди этим занимаются. Это не просто водичка брызгает. Любой фонтан образует пыль. Она бывает разного слоя, разной направленности, она меняет пространство. Кто был в горах, должен знать: когда туман в горах – это абсолютно искаженное пространство. Воздух обретает плотность, он становится телом. Это потрясающий образ, который надо использовать, но он стоил нам огромных трудов. Сложно было ставить свет в таких условиях, но в результате это придает магию изображению, которую иначе было не создать. Тем самым мы сняли так, как до нас не снимали. Не так, что там есть окно, в окне дождь, камера наехала, дождь прекратился. Это был бы абсурд.
Рихард Остроумов: То есть возникающие ассоциации со «Сталкером» навеяны наличием не столько Тарковского, сколько Стругацких?
Константин Лопушанский: Не знаю. Может быть!
Андрей Сильвестров: Вы хотите проконсультироваться по поводу своих ассоциаций?
Рихард Остроумов: Конечно. Это мои прямые реакции.
Константин Лопушанский: Все может быть. Но в моем понимании нет прямых цитат. Впрочем, они встречаются. Когда сам Тарковский нам читал лекции на ВКСР, он говорил, что снял кадр с двумя женскими лицами, так, как снято у Бергмана. Мы говорим: как же так, это же снято у Бергмана. А он: нет, я так снял, чтобы послать воздушный привет мастеру, наверняка он поймет, что я так снял не для того, чтобы у него украсть. Так что есть разные пути цитирования, парафраза, особенно сейчас, когда постмодернизм - уже прошедший этап. В кино он весь построен на парафразе, переосмысливании.
Рихард Остроумов: Вот еще реплика по поводу точности экранизации. Я бы хотел на вашей стороне выступить. Я благодарен вам за фильм. Мое ощущение последнего прочтения повести очень совпало с вашим фильмом. Я вижу этих детей, которые приходят на смену. Они сами себя видят такими же. Другое дело, какие они на самом деле. Еще по поводу точной экранизации. Когда С. Лема спросили, что он думает по поводу фильма Тарковского «Солярис», он сказал: по-моему, это очень хороший фильм, но это не мой «Солярис». Наверное, это просто ваши «Гадкие лебеди».
Константин Лопушанский: Здесь есть важное отличие. Лем противился тому, что бы там было хотя бы слово одно изменено, и сказал очень много неприятного, а Борис Натанович говорил: уходите как можно дальше от литературного произведения. Тогда будет хороший фильм.
Рихард Остроумов: Борис Натанович – это не Станислав Лем.
Константин Лопушанский: (обиженно) В каком смысле?
Рихард Остроумов: В том смысле, что это другой человек.
Константин Лопушанский: Совершенно верно.
Андрей Сигле: А музыка ни на что не похожа?
Рихард Остроумов: На Гарбарека. (Ян Гарбарек - норвежский саксофонист, джазмен.) (Смеются.)
Андрей Сигле: Сравнили бы с Шопеном или Бетховеном...
Кирилл Зубков: В одной из сцен главный герой спрашивает руководителя, может ли он заразиться. На что получает ответ, что если хочет – то заразится, если нет – то нет. А если бы все заразились? Все стали бы снова одинаковыми. Ведь мокрецы – они хоть и другие, но одинаковые. Не в этом ли главная ошибка? Извечная ошибка. Хоть вы и говорите, что сейчас бездуховность, но мне кажется, что так было всегда. Всегда находились другие люди; когда речь шла о ранних христианах, например, - то же самое. Нашлись несколько человек, на которых все захотели быть похожими. Может быть? в этом и состоит порочность, которая приведет к тому, что побеждает быдло?
Константин Лопушанский: Нет, там немножко не так. Дело не в похожести. Этот текст из повести Стругацких взят: для того чтобы стать другим? нужно заболеть. Нужна тоска, такая тоска, чтобы неистребимо жгло и тянуло куда-то, к другим мирам, к другой жизни, к чему-то более высокому. Не словами, а смыслом. И если это у вас есть – то да. Дальше Големба говорит: у меня это когда-то было, но я опоздал. А у детей это еще есть, поэтому дети с ними, а не с нами. В этом великая правда. Отойдя в сторону, скажу, что мы не всех детей, кто к нам пришел, отобрали для съемки. У тех, кого не отобрали были обиды страшные, они плакали, звонили. Ведь какие-то дети были из актерских семей, которые снимаются у нас. Но нельзя... (Далее неразборчиво.) Я говорил с детьми и все хотел понять, почему они так хотят сниматься? Они сказали, что дело не в кино вовсе! «Это про нас просто! А что «про нас»? Мокрецы что ли про вас? Это кино про нас!» И я потом понял, что они имеют в виду. Они имеют в виду ту ситуацию, когда ребенок растет с высокими идеалами в 11–12 лет, которые идут из детства. И прежде всего – справедливости! Это очень болезненная вещь, для всех ребят важная. Понятие о том, что есть добро, что есть предательство – основополагающие, четкие принципы. Дальше наступает переходный возраст. Приходят взрослые циничные, говорят, что жизнь есть жизнь, и в жизни все не так. Тут надо этому заплатить, там этого подмазать, тому – улыбнуться лживо. Какая справедливость? Человек человеку волк, каждый за себя. Ребенок насыщается взрослым цинизмом. У кого-то это проходит легко – и это очень плохой знак. А у хороших детей, с хорошим сердцем, это проходит очень болезненно, и их это травмирует. Мы это забыли может быть, но у нас все тоже это было, это проходят все в этом возрасте, и это есть то, что называется «подрезать крылья». Если эти дети – прекрасные лебеди в будущем, то в 12–13 лет взрослые им подрезают крылья, и в этом колоссальная трагедия: то, что происходит с дочерью Банева. В той или иной форме. Накатывается категоризм: будь как мы! А дети всегда хотят быть не как мы. Они всегда несут колоссальный потенциал изменений, талантливых новаций, а мир им всегда будет пытаться подрезать крылья. Этот конфликт извечен, он наиболее полезен, наиболее интересен. Поэтому такой была реакция детей, поэтому такая реакция молодой аудитории – очень-очень эмоциональная. Я думаю, что эта проблема их очень задевает.
Это к вопросу о том, как можно заболеть. Можно ли заболеть желанием стать гением? Можно ли заболеть желанием стать великим? Желанием стать честным, порядочным высокоинтеллектуальным, духовным? Можно ли заболеть такой болезнью? Заболеть можно, и общество будет тебя расценивать как больного. Например, заболел ты болезнью Сахарова – через 40 лет ты будешь академиком Сахаровым. Каким ты станешь для общества, которое наполовину состоит из дебилов? Каким?
Андрей Сильвестров: Удивительно! Это первое обсуждение в СИНЕ ФАНТОМ, когда обсуждаются в основном этические проблемы, которые спровоцировали фильм, а не сам фильм.
Андрей Сигле: Можно я еще по поводу «других» скажу? Вы абсолютно правы! Это стремление к некой усредненности, некой похожести всех, и этих детей, находящихся в таком состоянии бунтарства, отхода, ухода, через какое-то время их все равно уничтожат либо причешут, и они снова станут серой массой – это абсолютно так. Мы живем в этом. К сожалению, все, что чуть выше, чем общий строй, под конец уничтожается. Те, кто стоит в этом строю, и те, кто выделяется, – они очень жестоко и антагонистически относятся ко всем остальным. Общество находится в состоянии мародерства, в состоянии горящего универсама: надо заскочить, что-то схватить, рядом кто-то цветной телевизор тащит, а ты – швейную машинку – вот состояние, в котором все находятся. Нам всем надо не поддаваться этому состоянию, сохранить в себе это стремление к высшим идеалам, а не к общепризнанным, сохранить состояние бунтарства, состояние желания быть непохожим на всех остальных и каким-то образом сохранить свое мировоззрение, не поддаться этому. То же самое телевидение, которое мы смотрим: шоу, передачи – это настоящее отупление общества. Таким тупым, усредненным, не думающим обществом очень легко управлять. Поэтому понятно, что этих детей либо уничтожат (к чему я и призывал режиссера: всех мочить, всех абсолютно), либо через какое-то время они ассимилируются и придут к этому. Но придут новые дети, придут новые люди, которые опять постараются как-то этот мир изменить – и самое главное как раз в этом движении. В нем появляются мухи, которые бьются о стекло и пытаются выскочить туда, в этот звездный мир. Дай Бог, чтобы это кому-нибудь удалось. А если не удастся, то каждый из этих людей, каждый из нас, каждый из вас, кто ходит в СИНЕ ФАНТОМ и смотрит такие фильмы, может для себя в дальнейшем сказать: «Не получилось? Но я же попробовал!»
Светлана Соколова: Какой все-таки был бюджет фильма?
Андрей Сильвестров: Вот. Кончились этические вопросы.
Андрей Сигле: Скромные 2,5 миллиона долларов. Действительно скромный бюджет для такой картины. Каждый день только воды в канализацию на 1,5 тысячи долларов утекало. Вы не представляете себе, что такое дождь на площадке. Если, не дай Бог, режиссеру надо снять второй дубль, то всех актеров надо не только переодеть, но и перегримировать, потому что в сырой одежде они в эту сцену войти не могут. Было по пять комплектов одежды на каждого персонажа, на каждую сцену – вот что такое дождь. И 1,5 тысячи в смену стоила эта дождевая установка, а еще зарплаты пяти или шести поливальщиков, которые не жалея сил, помпами качали эту воду. С одной стороны, это большой бюджет, но для такой картины, с такими декорациями, с такими костюмами... Кроме того, у нас играл практически иностранный актер, Гладий очень давно в Австрии живет. У него совершенно другие представления о жизни. Когда его продюсер прислала мне многотомный контракт, где было описано все, включая отдельный вагончик, где он может отдохнуть, сушки на площадки – страшная вещь! Отбился я очень простым способом. Когда она приехала к нам – его продюсер, сидя вместе с Гладием, она диктовала нам все то, что необходимо сделать на площадке. Я сказал: безусловно, все выполним: отдельный гример, отдельное приспособление для гримирования, автобус для отдыха – все будет сделано. Гриша сидел и кивал головой. Потом он спросил: «А у Леонида Павловича все тоже будет отдельно?» - «Нет, Леонид Павлович в общем автобусе, как и все» - «Ну, тогда я отказываюсь». Это характеризует его как еще «нашего» человека. Тем не менее, гонорар был у него приличный, даже по нашим нынешним меркам. Так что это не большой бюджет... Я не оправдываюсь.
Светлана Соколова: Я понимаю. А рентабельность?
Андрей Сигле: Это серьезный вопрос для любого продюсера, который начинает работать в кино, особенно в авторском кино: а как вернутся деньги, которые он вложил. Ну и еще – как бы заработать на хлеб с маслом. Я хочу сказать, что пусть это кино и авторское, но оно окупаемое. Безусловно, дома себе не построишь на эти деньги, но есть другое кино, которое позволяет это сделать, есть сериалы, которые можно снимать. И это главное. Я уже нахожусь в том возрасте, когда каждый год жизни ты кладешь на алтарь того, что мы называем искусством и неискусством. У меня много всяких идей, предложений, много людей бешеных, которые прибегают с суммами денег и говорят: давай снимем кино, у меня есть идея. Таких людей полно. Я могу показаться позером, но поверьте, мне крайне жалко времени на такого рода кинематограф. Мне ближе, понятнее и важнее работать вот в таком кино, важнее слышать вот такие вопросы. Я понимаю, что есть два совершенно разных кинематографа: коммерческий кинематограф, который безусловно нужен: я не могу себе представить библиотеку, в которой стояли бы только тома Достоевского, Бунина, Лескова и отсутствовала бы Маринина, в конце концов, Дюма и что-нибудь подобное. Должно быть совершенно разное кино, разная литература, разная музыка. Представляете, если на дискотеке на танцпол выйдет скрипач и начнет пилить Паганини? Смешно. Должна быть музыка для танцпола, музыка для филармонии, музыка для души, музыка для ума. Это все должно быть. Также и кино. Мне интересно работать в таком кино, потому что ты находишься в некой интеллектуальной среде. Вопрос финансов, вопрос денег – он второй. Мы иногда с Константином Сергеевичем до рассвета по телефону беседовали о неких вопросах сценария, поворотов сюжета, продолжительности сцен – это куда интереснее, чем говорить о том, какое количество зрителей пришло в зал, хотя это тоже важно. А еще поделюсь с вами своими тайными мыслями: когда у тебя есть миллион долларов, или когда у тебя есть 10 миллионов долларов, ты будешь думать: есть 10, а будет 20 – что изменится? Лирическое отступление. У меня отец, который прожил очень серьезную и сложную жизнь, который на сегодняшний день понимает, что у нас все в порядке в семье, вешает в шкаф подаренные ему рубашки и ходит в том, что есть. Человек, привыкший жить и тратить в день определенную сумму, никогда не перейдет на другой уровень. Богатый человек – это не тот, у кого много, а тот, у кого достаточно. Если тебе достаточно – 10 миллионов долларов, 100 миллионов долларов, миллиард или два миллиарда – вы можете объяснить, какая разница? Я никогда такие деньги на себя не потрачу. А еще у меня растет дочь. У нее уже появляются такие мысли: «А у меня 46 Барби. Надо купить еще». Я говорю: «Зачем?». А потому, что у какой-то там Тани в школе еще больше. А есть дети, у которых вообще ни одной Барби нет, но для нее эту вещь никак не понять. И я понимаю, что если я куплю ей 47-ю Барби, то счастливее она не станет. Также я знаю, особенно когда смотришь кино Константина Лопушанского, что в этой жизни может произойти все, что угодно, и завтра у нее не будет ни одной Барби. Сможет ли она сохранить себя, как человека? Кстати, Билл Гейтс оставил детям только 10 миллионов долларов. Пусть сами зарабатывают, сами живут и сами понимают, что такое жизнь.
Из зала: А вы – ничего? (Смеются.)
Андрей Сигле: Да, но у него 70 миллиардов.
Андрей Сильвестров: Еще вопросы?
Борис: Почему у меня сложилось такое ощущение, что сейчас вы оправдываетесь?
Андрей Сигле: Вы такие вопросы задаете непривычные... Мы же год сидели внутри этой картины. Это наше детище и мы защищаем его всеми возможными способами. Так же, как дети в картине: чем больше вы будете на нас давить, тем больше мы будем огрызаться.
Борис: Вообще, у меня сложилось впечатление, что мы находимся в одном из кадров вашего фильма. Когда героя пригласили в школу, и дети начали расспрашивать его. Главный вопрос – а почему герои в ваших книгах такие отвратительные? И я вас спрашиваю так же: почему фильм заканчивается так, что становится страшно?
Константин Лопушанский: Ну мы вам уже ответили. Мы видим финал так.
Андрей Сильвестров: Вопросов больше нет?
(Андрей Сигле протягивает свой микрофон какому-то зрителю в первых рядах.)
Иностранный зритель: Там была настоящая флейта?
Андрей Сигле: Это настоящая продольная флейта. Там использовался настоящий ситар, был саксофон в финале, несколько сэмплерных подкладок. Но самый удивительный инструмент мы нашли на авангардистской выставке. Это были звуковые скульптуры: перфорированные металлические листы подвешенные. Когда по ним стучишь, они издают совершенно невообразимый звук. Мы приволокли их в студию и записали огромное количество всяких вариаций и вариантов звучания этих листов, и в дальнейшем это вошло в картину. Есть некий музыкальный план, который присутствует в кино, но который мы обычно не слышим. Он находится внутри шумовой подкладки и создает это ощущение тревоги. Играл у нас Сергей Гасанов – он мультиинструменталист, играет со многими нашими музыкантами, в «Аквариуме» играл достаточно много.
Рихард Остроумов: Инструмент, о котором вы сейчас рассказывали – это не был Вячеслав Колейчук?
Андрей Сигле: Нет, это был скульптор Юрий Календарев. Он живет в Швейцарии, и именно он привез эти листы. Подобные же вещи делал Феликс... не помню, как его... в Петербурге, только он использовал не листы, а трубы. Я помню один из первых опытов его работы – это было на одной из ленфильмовских картин, я там участвовал в записи. Меня очень интересует музыка атональная. Как только мы отходим от семитонового звукоряда, мы попадаем в какой-то другой особый мир, которы
|